Умер обыкновенный человек.
И множество вещей и вещиц потеряло всякое значение: его чернильница, некрасивая и неудобная для всякого другого, футляр его очков, обшарпанный и с краю примятый, самые очки, только по его глазам, его носовые платки с разными метками, целый набор воротников и галстуков.
Ко всему этому он прикасался много раз, всё было одухотворено его существованием, жило лишь для него и с ним. Но он умер — и внутренний смысл этих вещей исчез, умер вместе с ним. Теперь стало уже излишним сохранять кургузый остаток карандаша, который несколько лет ютился в цветном стакане на письменном столе, пережив невредимо ряд периодических уборок.
Он жалел этот огрызок карандаша, как добрый хозяин жалеет старого, больного, износившего силы работника. Карандаш доживал дни свои в покое, в почёте, хоть и в пыли — на дне стакана. Теперь этот бесполезный огрызок потерял своего защитника и осуждён исчезнуть.
Когда чужой глаз дотронулись до вещей человека — вещи поблекли, осунулись. Знакомому глазу они улыбались приветливо, даже когда он смотрел на них рассеянно, на все сразу, мельком. Просыпались — для него, и опять засыпали мирно, до следующей встречи. И им казалось — так будет всегда.
Хозяин умер — и вещи его стали тусклыми, испуганными, старенькими, блеклыми. Грядущее неизвестно. Перенести свою любовь на другого человека?
Нет, вещи не изменяют.
(Михаил Осоргин, “Вещи человека”)
